Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017 - Руслан Гавальда

– Я счастлив познакомиться с Вами, господин Амин. Это большая честь для меня.

Диктофон был включен и готов фиксировать каждое слово старика, но тот молчал.

– Прошу прощения, господин Амин, Вы не позволите зажечь свет? Я не вижу Вашего лица.

– Сейчас десять часов утра, прошу прощения, но я никогда не зажигаю свет в это время. Ничего, скоро Ваши глаза привыкнут к потемкам и Вы меня увидите. Так что порадуйтесь отсрочке и довольствуйтесь пока моим голосом – это лучшее во мне.

– У Вас действительно очень красивый голос.

– Да.

Повисла тягостная для гостя пауза, и он черкнул в своем блокноте: «Злобный толстяк Амин очень экономен».

– Господин Амин, весь мир восхищен Вашим решительным отказом лечь в больницу, невзирая на предписания врачей. Естественным будет первый вопрос: как Вы себя чувствуете?

– Я себя чувствую как чувствую себя двадцать лет.

– То есть?

– Никак.

– Что-что?

– Я себя не чувствую.

– Да, я понимаю.

– Рад за Вас.

Ни тени иронии не прозвучало в безупречно ровном голосе больного. Журналист хихикнул, слегка натужно, и продолжал:

– Господин Амин, с таким человеком, как Вы, не хочется прибегать к иносказаниям, принятым в нашей профессии. Я позволю себе спросить напрямик, о чем думает и что чувствует великий муфтий, пророк, знающий, что дни его сочтены?

Пауза. Вздох.

– Не знаю.

– Не знаете?

– Если бы я знал, о чем думаю, то, наверно, не стал бы муфтием. Мне трудно что-либо утверждать.

– Как это? Ведь Ваше последнее толкование Корана вышло меньше двух лет назад… Получив экземпляр первого издания толкования, я испытал искреннюю радость. В течение многих лет читатели-энтузиасты в России пытались распространять книгу самостоятельно – размещали в Интернете, передавали друг другу ввиде книжек самоделок, изготавливали фотокопии текста. Однако, несмотря на все старания, никак не удавалось, в силу разных обстоятельств, добиться грамотного продвижения толкования Корана на книжный рынок.

Но вот, наконец, книгу издали и занялись профессиональным её распространением на российском рынке. Теперь… Невероятно, но факт: Ваши религиозные книги переведены на все основные мировые языки!

– Да. Потрясающе. Но я не пишу больше.

Пауза.

– Когда же Вы бросили писать?

– В пятьдесят девять лет.

– А в каком возрасте Вы начали писать?

Пауза.

– Трудно сказать: я начинал и бросал не один раз. Молодость, глупость. И начинал как все, со стихов… Толкование я тогда презирал.

– Удивительно слышать такое от одного из величайших муфтиев нашей эпохи.

Журналист отчего-то записал в блокноте: «Абдуллах ничего не имеет против комплиментов».

– В восемнадцать вернулся к этому занятию. Поначалу я писал мало, затем все больше и больше. К двадцати трем годам я нашел оптимальный ритм, в котором и работал далее тридцать шесть лет.

– Что Вы подразумеваете под «оптимальным ритмом»?

– Это стало моим единственным занятием. С перерывами на еду, курение и сон я только писал и ничего больше.

– Неужели Вы не выходили из дома?

– Только когда это было необходимо.

– Никто, в сущности, до сих пор не знает, что Вы делали во время войны.

– Я тоже.

– И Вы хотите, чтобы я Вам поверил?

– Это правда. С двадцати трех лет до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.

– А почему Вы бросили писать?

– В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.

– Как Вы это поняли?

– Не знаю. Что-то произошло. Я оставил неоконченную повесть. Это прекрасно.

– То есть тридцать шесть лет – ни дня без строчки, и вдруг как отрезали в одночасье?

– Именно.

– Что же Вы делали следующие двадцать четыре года?

– Да почти ничего. Перечитывал классику. Ах да, чуть не забыл, я купил телевизор.

– Поразительно! Значит, двадцать четыре года Вы только ели и смотрели телевизор?

– Нет, еще курил и спал. И читал немного.

– Однако все эти годы Ваше имя оставалось на слуху.

– Это целиком и полностью заслуга моего секретаря. Это он опорожняет мой стол, встречается с издателями, творит легенду и главное – служит рупором светилам медицины в надежде посадить меня на диету.

– Напрасный труд.

– К счастью. Было бы слишком глупо подвергать себя лишениям и умереть от рака, причина которого отнюдь не в питании.

– В чем же его причина?

– Это пока загадка, но не в питании точно. Эльзевиверплац (толстяк выговаривал эту фамилию со смаком) считает, что это некий генетический сбой, запрограммированный в организме еще до рождения.

– Не возражаете, если мы поговорим теперь о Вашем творчестве?

– Вам так этого хочется? Ну давайте.

– Вы не любите о нем говорить, верно?

– От Вас ничего не утаишь.

– Такая скромность присуща всем великим, когда речь заходит об их произведениях.

– Скромность? Полноте, это Вы, наверно, не обо мне.

– Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему Вы не хотите признать, что скромны?

– Потому что это не так.

– А Вы предпочли бы прожить другую жизнь?

– Не знаю. Порой я думаю, что разница невелика, какую ни выбери. Одно могу сказать наверняка: я ни о чем не жалею. Будь я сейчас восемнадцатилетним и с этим же телом, наверно, снова прожил бы точно так, как прожил, – если вообще называть это жизнью.

– Разве тот, кто занят наукой, не живет?

– Не мне отвечать на этот вопрос. Я ничего другого в жизни не знал.

– Увидели свет двадцать две Ваших работы, и, насколько я понял, можно ожидать новых. Среди множества персонажей, вышедших из-под Вашего пера, есть ли такой, что особенно близок Вам?

– Нет.

– Неужели? Я должен Вам признаться: один Ваш герой представляется мне прямо-таки вашим двойником.

– ?

– Да-да, загадочный продавец воска в «Последнем путешествии в Мекку».

– Вот Вы о ком. Что за вздор!

– А его пунктик – снимать восковые слепки с лиц казненных? Это ведь Вы, не правда ли?

– Я в жизни не снимал слепков с казненных, уверяю Вас.

– Разумеется, но это метафорический образ Вашего труда толкователя.

– Что Вы знаете о метафорах, юноша?

– Я… тоже, что и все.

– Блестящий ответ. Люди не знают о метафорах ровным счетом ничего. Словечко пользуется спросом, потому что звучит. «Метафора» – последний неуч догадается, что это что-то из греческого. Ох уж эта мне народная этимология, а еще говорят, что глас народа – глас Божий! Чтобы не покривить душой, слово «метафора», зная, как устрашающе многозначен префикс «мета» и как услужливо нейтрален глагол «феро», следовало бы считать означающим все, что угодно. Впрочем, слыша, как его употребляют почем зря, приходишь к тому же.

– Что Вы хотите этим сказать?

– То, что сказал. Я никогда не изъясняюсь метафорами.

– А как же восковые слепки?

– Восковые слепки – это восковые слепки, и только.

– Теперь я, в свою очередь, разочарован, господин Амин: ведь если всякое метафорическое истолкование Вы исключаете, что остается от Ваших произведений? Ничего, кроме дурного вкуса.

– Дурной вкус дурному вкусу рознь: есть здоровый, живительный дурной вкус – это когда мерзости создаются пользы ради, для прочистки мозгов, они сильны, как мощное рвотное, а что может быть полезнее, чем проблеваться хорошенько; но есть и другой дурной вкус, ханжеский, ему претит направленный поток блевотины, и требуется скафандр, чтобы через него перебраться. Вот для этого и служит метафора, позволяя водолазу-метафористу с облегчением воскликнуть: «Я перелопатил Абдуллаха Амина от корки до корки и не запачкался!»

– Но это ведь тоже метафора.

– Что поделаешь, я воюю с метафорой тем оружием, которым владею. Если бы я захотел изобразить из себя мессию, если бы вздумал поднять и повести за собой толпу, я крикнул бы: «Вперед, братья, во имя спасения человечества, за метафоризацию метафор! Сольем метафоры, взобьем их в густую пену, замесим в тесто, и пусть это тесто подойдет хорошенько, пусть оно пухнет и пухнет, пока наконец не лопнет, братья, и пусть оно лопнет и опадет к вящему разочарованию гостей за столом и нашей великой радости!»

– Толкователь, ненавидящий метафоры, – это абсурд. Все равно что банкир ненавидел бы деньги.

– А я как раз уверен, что крупнейшие банкиры ненавидят деньги. В этом нет ничего абсурдного, наоборот.

– А слова? Слова-то Вы любите?

– О, я обожаю слова, но это совсем другое дело. Слова – это святое, это ценный материал, незаменимые ингредиенты.

– А что значит – быть избранным человеком?

– Вы мне льстите. Просто… Я знаю некоторые тайны. Среди них есть такие, которые я могу открыть.